Начало декабря, звонок среди ночи
Она позвонила, когда на улице уже стояла та самая зимняя темнота — ранняя, густая, давящая, будто небо специально опускается ниже, чтобы людям было труднее дышать.
— Артём… Артём, пожалуйста… — Ксения захлёбывалась слезами, слова ломались, как тонкий лёд под ногами.
Я сперва подумал, что кто-то умер. Или что ей стало плохо. Или что случилось что-то с матерью. Но она выпалила совсем другое — и у меня похолодели ладони.
— Папу похитили… — прошептала она. — Они требуют пятьдесят миллионов… Если не заплатим — убьют.
Я молчал секунду, потому что мозг отказался принимать это как реальность. Такое бывает в новостях, в сериалах, в чужих историях. Но не в моём телефоне, не в моём ухе, не в голосе моей девушки.
— Ксюша… ты уверена? — выдавил я.
— Они уже звонили! Мы… мы собрали тридцать… — она всхлипнула так, что мне захотелось вырвать у мира горло за этот звук. — Нам не хватает двадцать! Артём, умоляю… помоги!
Я машинально посмотрел в окно, будто там мог быть ответ. Там была только темнота, фонарь и редкие снежинки, которые крутились, как пепел.
— Где я возьму двадцать миллионов в этой экономике? — сказал я вслух, и самому стало смешно от того, как жалко это звучит на фоне слова «похитили».
Ксения не слушала. Она говорила быстро, лихорадочно, как человек, который тонет и цепляется за любой край.
— Возьми кредит… попроси у друзей… у партнёров… хоть что-нибудь… Артём, пожалуйста… Ты же можешь… У тебя дом… у тебя бизнес… заложи, если надо…
— Заложить дом? — переспросил я, и во мне что-то щёлкнуло. — Ксения, ты сейчас серьёзно?
— Это мой папа… — она снова разрыдалась. — Я не переживу… Артём, ты моя последняя надежда…
Я сказал «подумаю», но внутри уже считал риски
Я ответил ей самое безопасное, что можно сказать в такой ситуации, когда тебя прижимают к стене чужим горем:
— Я посмотрю, что смогу сделать. Я перезвоню.
И как только разговор оборвался, я сел на край дивана и просто уставился в пол. Не потому что я бессердечный. А потому что меня накрыла мысль, которая всегда приходит первой: «А если это правда — что тогда делать?»
Двадцать миллионов. Не двадцать тысяч. Не двести. Двадцать миллионов рублей — сумма, которая не «одолживается по дружбе». Это уже судьба. Это уже жизнь, поставленная на кон.
А потом пришла вторая мысль — такая, за которую обычно стыдно, но она была честной: «А почему именно я?»
Ксения сказала: «Ты последняя надежда». И я почти физически почувствовал, как эта фраза ложится на плечи тяжёлой плитой.
Её отец всегда видел во мне мусор
Сергей Павлович с первого дня меня не переваривал. Даже не «не одобрял» — он именно презирал. Взгляд был такой, будто я зашёл в его дом не с цветами, а с грязными ботинками на стол.
— Ты ей не пара, — говорил он прямо, не стесняясь ни меня, ни Ксении. — Ей нужен мужчина, а не… недоразумение.
Он называл меня «никчёмным», «бесполезным», «нищим». Как будто эти слова можно лепить к человеку, как ценник на товар.
— Ты из ничего, — однажды сказал он мне в лицо, в прихожей, пока Ксения снимала куртку. — И предложить моей дочери тебе нечего. Ты тут только за деньгами охотишься.
Золотодобытчик. Так он меня и обозвал — будто это я пришёл к нему просить долю в бизнесе.
Я тогда промолчал. Не потому что согласился. А потому что я знал: если отвечу резко, Ксения окажется между нами, и удар придётся по ней.
Я знал себе цену — и она была не нулевой
Мой отец не был богатым. Но он был человеком, которого я уважал. Он пах работой — землёй, машинным маслом, ветром — и никогда не обещал золотые горы, зато держал слово.
Он тянул меня изо всех сил, чтобы я учился. Я стал первым человеком в нашей семье с дипломом — не ради понтов, а потому что это было единственное, что у нас нельзя было отнять.
А потом я поднялся. Не волшебством и не «удачным знакомством», а руками и головой. Я построил большое хозяйство: рыбные пруды и птицеферму, дело, которое кормит людей и меня. У меня есть дом, машина, я помогаю младшим — оплачиваю учёбу, лекарства, что нужно.
И что ещё от меня хотел Сергей Павлович? Чтобы я родился в его кошельке?
Кредит под залог — и что, если его всё равно убьют?
Я представил, как иду в банк. Как улыбаюсь менеджеру, как подписываю бумаги, как ставлю подпись там, где написано «обязуюсь». Представил, как закладываю дом. Представил, как подставляю под удар бизнес.
И тут же возник вопрос, от которого у меня сжалось горло: а если его всё равно убьют?
Кто будет платить этот кредит? Семья Сергея Павловича? Та самая семья, которая смотрела на меня сверху вниз? Те самые люди, которые всегда считали меня «никем»?
Я останусь без дома, без хозяйства, без всего — а им будет «не до того», потому что траур, потому что горе, потому что «ты же мужчина, справишься».
И даже если бы они захотели — смогли бы? Да и захотели бы вообще?
Самый грязный страх: она уйдёт в любом случае
Я попытался отогнать эту мысль, но она всё равно пролезла, как холод в щели: после всего Ксения может меня бросить.
От горя. От усталости. От того, что я стану «бедным и жалким» — как её отец всегда и говорил. И тогда получится, что я сам сделаю его правым, собственными руками.
Меня трясло не от жадности. Меня трясло от того, что в этой истории для меня не было ни одного безопасного выхода.
«Ты моя последняя надежда» — и я выключил телефон
Ксения звонила снова и снова. Слова менялись, слёзы становились громче, просьбы превращались в давление.
— Артём, прошу тебя… Я на коленях… Ты же можешь… Ты сильный… Ты умный… Помоги…
Я слушал — и внутри росло раздражение, хотя я понимал: это не она говорит, это паника. Но паника тоже может быть жестокой.
И в какой-то момент я подумал: «Как я стал последней надеждой?»
У Сергея Павловича были связи. Деньги. Богатые друзья. Родня, которая разъезжает на дорогих машинах и говорит о «активах». Где они все?
Я не выдержал и просто выключил телефон. Мне нужен был сон — я провёл ночь на хозяйстве, решая тяжёлую, выматывающую работу, от которой ноги гудят, а глаза режет, как песком.
Я лёг, но не уснул. Потому что в голове стояла её фраза: «похитили». И рядом — его голос из прошлого: «ты никто».
Ночью я поехал на свою «птицеферму» в посадке
Позже, когда город уже уснул, я сел за руль и поехал туда, куда посторонние не ездят. Дорога была тёмной, снег местами лежал комками, фары выхватывали только куски мира — обочины, деревья, редкие столбы.
Я называл это место «птицефермой», хотя на бумагах там было одно, а по факту — другое. Глубже, за посадкой, стояло помещение, куда не заглядывают случайно.
Мои ребята ждали. Мы поздоровались, хлопнули друг друга по плечам — будто это обычная встреча, будто мы просто собрались по делу, а не по чужой судьбе.
Они смеялись, рассказывали что-то, а я слушал вполуха. Потому что внутри уже было принято решение, которое я не озвучивал вслух, но от которого у меня даже дыхание становилось тяжёлым.
Он сидел связанный — и всё его богатство не стоило там ничего
Я вошёл в комнату — и увидел Сергея Павловича. Руки стянуты, глаза закрыты повязкой. Он дрожал и что-то бормотал, как человек, который вдруг понял, что связи не открывают дверь из любого подвала.
Это был тот самый «влиятельный» и «богатый» человек, который привык разговаривать с людьми так, будто они у него под ногами. Теперь он был у моих ног — и я поймал себя на том, что не чувствую жалости.
Я почувствовал удовлетворение. Грязное, стыдное, но реальное.
— Кто здесь? — прохрипел он. — Пожалуйста… Я заплачу… Только не трогайте…
Я смотрел на него и вспоминал каждое слово, которым он меня унижал. Вспоминал его ухмылку, его уверенность, его «ты из ничего».
И вместо того чтобы остановиться, я сделал то, что потом ещё долго будет стоять перед глазами, как чёрное пятно.
Я сорвался — и перешёл ту черту, после которой нет оправданий
Я взял длинную палку — и ударил. Потом ещё. Не потому что мне нужно было «выбить» деньги. А потому что я хотел, чтобы он почувствовал себя так же беспомощно, как я чувствовал себя рядом с ним — только без красивого костюма и без права уйти хлопнув дверью.
Он кричал, просил, обещал. А я не чувствовал ничего, кроме холодного удовлетворения — будто внутри меня наконец-то перестали крутиться его слова и наступила тишина.
Мои ребята переглядывались, но не вмешивались. В таких местах не задают лишних вопросов: либо ты ведёшь — либо ты слабый.
Когда я остановился, он уже только всхлипывал. Я поправил повязку у него на глазах и наклонился ближе.
— Ты хотел, чтобы я был никем, — сказал я тихо, чтобы слышал только он. — Запомни это ощущение.
Я сделал ещё одну мерзость — унизил его так, что мне и сейчас противно вспоминать. Не буду расписывать подробности: достаточно сказать, что я хотел сломать в нём гордость, а сломал в себе остатки человеческого.
Потом я вышел к ребятам и сказал уже деловым голосом, будто речь шла о мешке комбикорма:
— Если до завтра не будет выкупа — отрежете ему палец и отправите. Пусть поймут, что мы не шутим.
Утром она снова позвонила — и я играл роль
На следующий день, ближе к одиннадцати утра, Ксения дозвонилась до меня снова. Голос был не просто заплаканным — он был чужим, раздавленным, как будто она уже не человек, а только один сплошной страх.
— Артём… — она почти не могла говорить. — Они… они прислали…
И дальше — слова, которые я слышал как будто издалека:
— Палец… папин палец… в конверте…
Я сжал телефон так, что побелели костяшки. И в этот момент произошло странное: мне нужно было радоваться, потому что всё работало по моему плану. Но меня пробило холодом. Не жалостью к Сергею Павловичу — нет. Скорее страхом от того, насколько далеко я зашёл.
Ксения рыдала. И я… я рыдал вместе с ней. Я выдавил из себя голос, дрожь, какие-то слова поддержки — всё, что нужно, чтобы звучать «настоящим».
— Ксюша, держись… Я найду деньги… Я сделаю ещё звонки… Я сейчас всем напишу… — говорил я, и сам слышал фальшь, но она её не слышала. Она тонула.
«Сейчас поеду к вам» — и репетиция слёз в машине
Я сказал, что приеду к ним домой, чтобы поддержать семью. Сказал это уверенно, как человек, который «рядом» и «всё решит». И положил трубку.
Потом сел в машину. Завёл. Посидел пару секунд в тишине. На лобовом стекле медленно таяла снежная крошка, дворники лениво скребли по стеклу, и этот звук почему-то казался единственным честным звуком во всей моей жизни.
Я ехал к дому Ксении и думал не о том, как «спасти» её отца, а о том, как правильно изобразить горе. Как сжать лицо, как сделать голос ниже, как не переиграть.
И в какой-то момент меня накрыло другой мыслью: я ведь правда когда-то любил её. Не её деньги. Не её статус. Её — Ксению. Её смех, её привычку прикусывать губу, когда она переживает, её тёплые ладони.
А теперь я еду к ней — с этой любовью вперемешку с ложью, грязью и преступлением.
Я остановился на светофоре и попытался выдавить слёзы. Не получилось. Тогда я просто глубоко вдохнул и сказал себе: «Ладно. Хоть пару слезинок — и хватит».
И продолжил путь, надеясь, что сумею выглядеть убедительно, когда войду в их квартиру и скажу то, что от меня ждут: «Мне так жаль…»
Финальная точка, которую я сам себе поставил
Пока машина катится по мокрому асфальту, я понимаю одно: в этой истории нет победителей. Даже если они соберут деньги — я уже проиграл.
Я хотел доказать Сергею Павловичу, что я не «никто». Хотел, чтобы он почувствовал бессилие. Хотел мести. И получил её — но вместе с ней получил и то, что не смоешь ни водой, ни временем: собственную тьму, которую я сам выпустил наружу.
Но я всё равно еду. Потому что назад дороги нет. Потому что я уже выбрал роль — и должен доиграть до конца, чтобы никто не заподозрил, что самый близкий человек Ксении всё это время был не её спасением, а частью её кошмара.
Заключение
Если близкого похитили, не оставайтесь один на один с вымогателями: сразу подключайте полицию и фиксируйте все звонки и сообщения.
Не берите на себя неподъёмные долги «в одиночку» и не закладывайте единственное жильё под давлением паники — такие решения часто ломают жизнь ещё сильнее.
В кризисной ситуации держитесь фактов, привлекайте родственников и проверенные контакты, а после — обязательно ищите психологическую поддержку: такие события оставляют след даже у самых сильных.
